Игорь Олиневич: Дневник политзаключенного (7)

В начале января в камере произошли перестановки, которые определили будущий состав испытательного вольера №4.

Володю и Лебедько убрали, а на замену прислали Молчанова Саню и Федуту Александра. Оба – политические.

Молчанова взяли в первых числах января в Борисове, «опознав» по видеокамерам. Внешне он выглядел болезненно худощавым студентом-идеалистом. И, может быть, поэтому его прессовали особенно жестко. Он регулярно подвергался марш-броскам. Его частенько цепляли за шею и голову, орали и гнобили. Чекисты с первого дня взяли его в активный оборот и выдавили покаяние на камеру и признание вины. Помню, двери открылись, и в камеру вошел один из масок – без маски (!) – с дубинкой наперевес. Мы думали, сейчас будет маски-шоу (массовое избиение всей камеры), но он выцепил одного только Саню и вывел его на продол. Причем с таким видом, как будто бы на расстрел. Вопрос Кирилла «Мужики, что будем делать?» повис в воздухе.

Со временем мы узнали Саню с иных сторон. Участник демократического движения с юных лет, к своим двадцати годам он успел много где засветиться. В свободное от политики время увлекался сталкерством и чтением. Такой позитивный образ жизни привел к тому, что Молчанов стал своего рода телезвездой площади 19 декабря. Были запечатлены и срыв государственного флага со здания КГБ и размахивание бела-чырвона-белым на крыше снегоуборочного трактора… После каждого пресса Саша не отчаивался, а материл чекистов на чем свет стоит, хотя знал, что камера прослушивается и ведется видеонаблюдение.

Александр Федута оказался 46-летним мужчиной в очках. Настолько же крупным в теле, настолько крупной политической фигурой он оказался. На выборах и вообще. А был он политтехнологом и начальником штаба кандидата от оппозиции Некляева. Он создавал впечатление великого гуманиста 18 века и таинственного серого кардинала. Александр чуть не ночевал на допросах. 8-12 часов у инквизиторов были стабильно его. Несмотря на его роль политической акулы, мы быстро поладили. Когда-то Александр был школьным учителем, вождем комсомола, журналистом, встречавшимся с Горби. Затем одним из воротил бригады Лукашенко, а теперь стал его узником. Жизнь – это жизнь. Помимо политики, Александр оказался профессиональным литератором и замечательным рассказчиком. Эту черту мы активно эксплуатировали. Вспоминается, как вся камера после отбоя, затаив дыхание, слушала «Графа Монте-Кристо» в пересказе, а также много историй о всяких поездках. Было интересно наблюдать за лицами сокамерников, когда граф осуществлял очередной акт мести. Наверняка, каждый крутил в своем воображении свою ситуацию, примеряя на себя роль графа.

Чем больше нас прессовали, тем громче в камере стоял смех, тем активнее мы играли в настольные игры. Противостоять творящемуся кошмару помогала исключительная камерная солидарность. Лошадиный смех и черные шутки служили способом психологической защиты, так как разуму мириться с происходящим было невозможно.

В продовольственном плане был построен коммунизм в отдельно взятой камере. Как правило, к обеду и ужину присаживались за стол (точнее, тумбочку, застеленную газетой) все вместе. Обычно Кирилл, а позже и я, готовил салат. Нарезались овощи, лук, зелень, чеснок, хлеб, сало и колбасы. Впоследствии, я все-таки вернулся на вегетарианские твердыни и даже сагитировал Макса. Чай, кофе, печенье, сладости, фрукты также сбольшего обобщались. Каждый просто соблюдал меру с дефицитным продуктом, и проблем не возникало.

И все-таки, с ростом издевательств со стороны карателей, случались дни, когда никто почти не разговаривал из-за страха и отчаяния. Мы сопротивлялись: все чаще разговаривали шепотом в мертвой зоне скрытой от видеокамеры. Когда нас заставляли передвигаться бегом (непременно с руками за спиной и опущенной головой), мы ставили вперед Федуту. Таким образом, никто не отставал и последнего не подгоняли дубинками. Каратели пытались разрушить солидарность. Как будто специально проводили шмон или «личный досмотр» во время настольной игры, когда в порывах азарта мы забывали обо всем. Или одних шмонали, а других нет, чтобы вызвать зависть и подозрение. На арестантском жаргоне это называется «повестись на мусорские мармыли». Мы не велись, но на уровне подсознания все равно оставался осадок. На это и был расчет, как оказалось впоследствии. В ход пускался и обман. Так, после очередного допроса, Федута с порога заявил: «Мужики, что я такого сделал? Почему вы написали заявление на отселение меня в другую камеру?». Мы даже опешили от столь наглой лжи. Впрочем, нечему удивляться: нашей камерой и раньше пугали как пресс-хатой наркоманов и террористов. Не стоит думать, что такой обман проходил на человеческой глупости и доверчивости, ведь мастер-класс манипуляций показывал сам новоиспеченный начальник СИЗО, полковник Орлов.

Вызовы к хозяину американки – отдельная тема. Во всем этом дурдоме лишь его кабинет представлял собой лагуну спокойствия и умиротворенности. Обычно он встречал очень доброжелательно, умел интересно говорить и выслушивать. Рассказывал, что участвовал в операциях в горах, сидел где-то в азиатской тюрьме, не пьет, не курит. Даже как-то не верилось, что именно он мучает нас, как кот играется с мышами, дирижирует всю эту трагикомедию. Он не делал топорных ошибок, как простые опера. Он мог исподтишка поинтересоваться мнением о сокамернике. Собственное мнение сделать твоим за счет отрицания еще более неприемлемой позиции и т.п. Помню, как он предлагал посмотреть фотки, где типа отображено, что Лебедько не соблюдал голодовку. Тут он сплоховал, так как этот фокус он проворачивал с кем-то другим еще раньше. В том случае компьютер «внезапно» подвисал при попытке открыть фотографии. Точно также произошло и со мной, так что я не удивился. Все-таки и мастера совершают ошибки. К тому же, я лично видел, как Лебедько за несколько дней порядочно ослаб, что его даже пошатывало и лицо побледнело. Орлов говорил о ситуации в тюрьме, как об «ответе на тот вызов, с которым столкнулась страна». Он сравнивал оппозицию с французскими революционерами, которые подводят обстоятельства к террору, и «неизвестно, чей террор будет хуже».

Все время мне приходилось быть в максимальном напряжении: следить за каждым словом, следить за ходом мысли (его и своей), следить за диалогом в целом. Это очень непросто. Всегда есть опасность высказать мнение или какую-то деталь, которую он для правдоподобности сможет вплести в разговор с другими заключенными, посеяв тем самым сомнение и раздор. Не говорить с ним было невозможно. Неоднократно я шел с мыслью свести беседу к односложным ответам, но раз за разом Орлову удавалось разговорить меня. Как и тот полковник из 4-го отделения, это дело они знают и умеют хорошо. В кабинете находился красивый сервиз, пряники, коньяк – все, как в фильмах. Никаких чаев с карателями! Я так сразу и заявил, и повторял каждый раз, когда начальник предлагал. Люди почему-то думают, что это – мелочи. Дескать, если мент ведет себя культурно и порядочно, то можно и чаи погонять. Тем самым признаются допустимыми все те издевательства и обман, которым подвергают заключенных. Тюремщики делятся на два вида: плохие и очень плохие. Это – аксиома. Любое обходительство с их стороны – есть элемент паутины, призванной вызвать подсознательное доверие. Практиковалась подстройка через присоединение к системе ценностей (согласие с рядом ваших мыслей), а также отзеркаливание (копирование позы). Увы, мои познания в этой области очень скромны, и большая часть этой психологической осады осталась для меня незримой.

Я принимал контрмеры. В качестве защиты, глядя на начальника с полуулыбкой, я повторял в уме раз за разом: «Это он меня давит, душит, унижает, приносит боль близким мне людям. Он – враг. Все, что он говорит, ложь». Орлов открыто обсуждал методы мучений, моральную сторону дела. Он утверждал, что его целью является заставить нас сомневаться. На мое возражение, что мы еще не осужденные, он ничего не ответил. Впрочем, уже тогда было ясно, что человек виновен для них не тогда, когда суд выносит свой вердикт, а когда человек попадает под подозрение. Они ведь не могут ошибаться! КГБ. Куда уж простым смертным до них!

Из разговоров мне стало известно, что они практикуют индивидуальный подход к каждой камере и к каждому человеку. Всего 18 камер, около 60 арестантов. Больших технических средств и крупного штата сотрудников не требуется. Все четко планировалось: когда, где и сколько раз. Где проводить шмон, кого подвергать персональной экзекуции, где оставить свет на ночь, где запретить курить. Даже кого задеть в строю во время прогонов в туалет или на прогулку. Орлов при мне звонил куда-то и давал инструкции, чтобы Молчанова два дня не трогали. Ну и, конечно же, камеры перетасовывали, чтобы осложнить или облегчить жизнь.

«Мир – это стая волков. И более сильная стая всегда пытается урвать у соседа поменьше. Я отождествляю себя со своей стаей и ее благополучие – есть благополучие моей семьи, близких, соплеменников», – рассуждал Орлов о своем мировоззрении.

На эти патриотические доводы мне было, что сказать.

«Классика фашизма. Почитайте Муссолини, вам понравится. – комментировал я. – Да, картина цивилизации такая как есть сегодня, не поспоришь. И с волками все ясно. Только, что в вашем мире делать простым антилопам, которые тащат этих волков на своем горбу?»

Похоже, антилопам оставалось лишь пахать и сидеть, выполнять продразверстку, сдавать кожу на военные ремни и ранцы. Ну а пока антилоп – в зависимости от поведения – водили к начальнику либо культурно, без наручников, либо «ласточкой». Это когда кандалы захлопываются за спиной и выкручивают руки вверх настолько, что при желании можно поцеловать собственные ботинки. И так по коридорам, по ступенькам, опять-таки, словно пэзэшников. Однажды забыли инструкцию насчет меня. Звонили начальнику, уточняли, как именно вести. «Я вам устрою Гуантанамо тут», – грозил Орлов. Так Американка стала Гуантанамкой.

Источник