В 2020 году анархисты Акихиро Гаевский-Ханада и Андрей Чепюк оказались среди первых задержанных по политическим уголовным делам. Сначала им и их товарищам вменяли участие и организацию протестов, хотя некоторые даже не успели на них побывать. Позже в деле появлялись все новые и новые обвинения по разным статьям Уголовного кодекса, в результате чего фигурантов назвали организаторами и участниками международной преступной группы анархистов Беларуси, Украины и России. Спустя почти два года так называемого следствия и содержания ребят в СИЗО, над ними начался суд, который тянулся несколько месяцев в закрытом режиме, чтобы общественность не узнала всю абсурдность обвинений состряпанного ГУБОПом дела. Десять человек за решеткой и сроки от 5 до 18 лет лишения свободы за надуманные преступления.
В день освобождения по окончанию 6-летнего срока заключения Андрей Чепюк был закован в наручники и увезен сотрудниками ГУБОП в Минск на допрос по событиям 15-летней давности. Позже его все же отпустили, над ним был установлен превентивный надзор и наложен запрет на выезд из Беларуси. Однако спустя несколько месяцев Андрей смог покинуть страну.
Акихиро Гаевский-Ханада был осужден на 16 лет колонии. Его внезапное освобождение как японского гражданина и вывоз из Беларуси стали результатом переговоров между администрацией Трампа и Лукашенко.
Сегодня, спустя пять лет с момента первых задержаний по делу международной преступной группы анархистов, мы начинаем цикл интервью с Акихиро Гаевским-Ханада и Андреем Чепюком. В первой части нашего большого разговора разбираем, каково это — быть задержанным в числе первых, пропускать подъем протестной активности общества и ее спад, наблюдать смену «поколений» политзаключенных и пропускать десятки историй через себя, терять надежду и ощущать собственной бессилие из-за войны в Украине, выходить на свободу, когда в заключении остаются товарищи?
Сейчас 2025 год, вы оказались среди нескольких тех, кто по вашему делу вышли [по окончании срока заключения на свободе также Андрей Марач и Даниил Чуль], но если вернуться в 2020-й и попытаться вспомнить… Август, протесты в самом разгаре, они по-настоящему конфронтационные впервые за долгие годы существования Беларуси и беларусов как политически субъектных людей. И вот тебя, Акихиро, задерживают 12 августа, буквально спустя три дня после выборов, ты пропускаешь все, что было позже, и ты это видишь, как будто из зазеркалья. Андрей, тебя задерживают 2 октября, у тебя была возможность пару месяцев наблюдать за протестами, но и ты все равно оказался в заключении, когда улица кипела и казалось, что вот-вот все изменится, вот-вот режим сломается. И вы это все пропускаете. Были ли у вас сожаления по этому поводу? Какие были настроения? Были ли надежды на быстрое изменение ситуации, и когда они развеялись?
Акихиро:
Люди, которых посадили тогда в 2020 году были на эмоциональном заряде. Люди, которые сажались позже, в 2021-м или 2022-м, совсем другие. Мне кажется, «поколение политзеков» 2020 года эту энергию сохранило и в дальнейшем, и когда в колонии их встречаешь, и даже сейчас, когда освобождаешься, мне кажется, что те, кого посадили летом-осенью 2020 года, все были такие более заряженные, хоть они и не увидели протеста. Иногда, может быть, это такую странную форму принимает, как можно сейчас видеть, например, по Сергею Тихановскому: у него тоже вот заряд 2020 года до сих пор, он на нем «едет». И у меня он был в принципе и сохранялся в период заключения. Хотя, тогда осенью мы говорили: максимум полтора года и что-то должно случиться, точка невозврата была пройдена, в таком положении режим слишком долго не сможет существовать. Мы так думали, я даже с одним человеком поспорил, что в 2025 году Лукашенко на выборах уже не будет. И я, кстати, проспорил.
Конечно, мне было жаль, что задержали так рано, особенно в последующем, когда ты уже понимаешь, что срок будет большой и несоразмерный деяниям. Тогда думаешь, вот надо было некоторые моменты осторожности или сдерживающие факторы проигнорировать, надо было что-то большее сделать или попасть в заключение хотя бы на пару месяцев позже. Очень хотелось увидеть вот эту самоорганизацию на уровне районов, рабочих мест, что реально все сферы так или иначе политизировались, что все активно принимают участие, такой всплеск в обществе.
Очень много лет я думал, что если будут какие-то масштабные протесты — это будет хорошее время, интересное. А тут ты с первых дней попадаешь в заключение, все это видишь в очень ограниченном виде: через газеты, в которых хоть что-то еще писали, еще адвокаты нормально могли новости рассказать, люди новые заезжали. А потом к концу весны 2021 года уже стало понятно, что, наверное, ничего пока что не получится.
Конечно, было жаль, что задержали так рано, но лично я все равно ощущал себя участником событий в том смысле, что там [в заключении] тоже можно делать какой-то выбор, в каком-то урезанном виде, но участие принимать в том, что происходит.
Андрей:
Я хотел бы сказать чуть по-другому: у меня все зависело от окружения, от обстановки. Если собирается окружение в камере из такой политической интеллигенцией, таких больше теоретиков, а не участников организаций или протестов, например, репортеры, блогеры или еще кто-то, кто больше пассивно относился к повестке, к событиям, то можно было разнообразное мнение услышать относительно перспектив и к чему протест ведет. Но однозначно хочу заметить, что был период, когда заканчивались протесты на улицах, когда, насколько я помню, в ноябре месяце выходили пенсионеры пару воскресений на шествия, и тогда уже казалось, что протест затихает, и все, сейчас на этом все закончится. Но потом, когда появилась активность во дворах, это еще больше дало заряд энергии и веры, что все так не закончится. Я верил в такое гражданское самоуправление, что вот это идеальное развитие событий, нежели то, что происходило 9-12 августа. Мне было симпатично именно такое развитие, и в дальнейшем это все-таки получилось, и я был просто поражен, что к этому все привело и как это выглядело: люди просто собирались, сами создавали инфраструктуры. И меня это очень обрадовало, воодушевило и зарядило энергией на пару месяцев, наверное, до войны.
Но в то же время было интересно наблюдать и сторону репрессий. В 2020 — начале 2021 гг. в СИЗО время от времени ты видишь, что людей задерживают группами, как нашу, и интересно прослеживать вот эту тенденцию: какие статьи, какие группы, какие уголовные дела. Ведь изначально там вообще всех держали просто по одной статье в одном большом деле по массовым беспорядкам, а потом уже выделяли в отдельные производства. И потом, когда уже пошло разнообразие статьей, разнообразие групп где-то к середине 2021 года, уже было не по себе: больше видишь всяких редких статей, неоднозначных, потом поменялся процессуальный кодекс, плюс уже в то время началось затишие на улицах, наверное, почти подавили активность — и ты понимаешь, как все меняется.
Что касается какого-то разочарования, я бы сказал, такого не было на протяжении всего периода содержания в СИЗО, а потом уже после этапа в колонию вакуум наложился, и стало сложнее анализировать как-то объективно, что происходит, потому что уже прошло много времени, и невозможно понять, где информусор, а где — реально факты.
Получается, у вас была возможность, анализируя истории сокамерников, прослеживать какой срез общества задерживают, кто и какими методами борется, какие статьи вменяют и на какие сроки людей закрывают. У вас очень много невидимых знаний, которые, похоже, очень часто недооцениваются.
Акихиро:
Да, в интервью много спрашивают о насилии, пытках, об условиях в колониях и так далее. Об этом уже сказано очень много, условия в колониях меняются постоянно, обычно в худшую сторону, об этом надо говорить, люди должны знать, но все равно, не видя изнутри, тяжело разобраться во всех этих нюансах.
Но действительно редко спрашивают о том, как менялись «поколения» политзаключенных, как менялось настроение людей, которые приезжали, потому что одно дело — люди, которые сразу попали, люди-активисты, люди в политику вовлеченные, потом это участники просто уличных протестов, и совсем другое — люди, которые попали за комментарии, они вообще не понимают, за что их задержали, некоторые не считают себя политическими.
За счет того, что у нас срок содержания в СИЗО был достаточно длительный, большое количество людей через нас прошло, и реально были четко видны эти волны политических, то есть каждый раз люди приезжали и говорили: ну, мы не знали, что хватают за протесты до сих пор, что это уголовная статья, мы думали, это административка. Я просто смотрю новости сейчас, в 2025 году, с людьми общаюсь, которые находятся в Беларуси, и вот до сих пор хватают родственников, знакомых за протесты 2020 года. А в 2021 году люди говорили: а мы не знали, что за протесты сажают, а я там не удалил фотографии. И ты думаешь, неужели год прошел, а люди уже отключились от информации, не знают, что происходит, не чистят фотографии, переписки. И каждый раз, когда новые люди приезжали, я лично этому удивлялся, потом смирился.
Когда началось полномасштабное вторжение в Украину, была попытка проанализировать, как украинское государство отреагировало, что на оккупированных или прифронтовых территориях есть заключенные, их не эвакуировали, никому они не были нужны, кроме родственников. Когда вы услышали, что Россия начала войну в Украине и территория Беларуси использовалась для этого в первые дни, какие у вас были мысли насчет того, что вы находитесь в замкнутом пространстве, не знаете толком, что происходит, не можете никак влиять на это и контролировать? Что вы думали тогда о том, что можете просто оказаться на территории военных действий, находясь в тюрьме?
Акихиро:
Касаемо войны у меня таких опасений не было, скорее было ощущение как будто уже смирения с происходящим в том смысле, что стало понятно, что наш белорусский, скажем так, театр действий — уже пододвигается на второй план. Если в нашем регионе сразу Беларусь притягивала внимание, и это была точка кипения, конфликта, то с началом полномасштабной войны, я для себя почувствовал: по сравнению с тем, что происходит в Украине, с тем, с чем столкнулись там люди, наши товарищи и просто жители страны — всё, что происходит у нас, отходит на второй план, это всё меркнет. С другой стороны, было в то же время не то, чтобы надежда, но ощущение, что, возможно, за счёт того, что Беларусь вовлечена в конфликт, это может в том числе при неудачном исходе для России сказаться и на Беларуси, что это может ускорить какие-то изменения в стране.
Хотя даже в заключении был такой один из извечных споров: некоторые говорили, что если бы война не началась, то в 2022 году всё пошло бы на спад в Беларуси, опять бы с режимом начали разговаривать, прошли бы переговоры и людей бы начали отпускать. А теперь из-за войны против Беларуси ввели санкции, Беларусь считают стороной конфликта, и поэтому вопрос политзаключенных отошел на второй план. Возможно, так и случилось, но для меня не столько было важно, чтобы отпустили конкретно нас, политзаключенных, а скорее, что это может глобально пошатнуть ситуацию в России и Беларуси. Хотя в первые недели войны не было понимания, что происходит, было опасение, что Украину захватят очень быстро, что Россия просто проведёт операцию и сможет дойти до Киева, как они первично заявляли. И первые вот эти недели, конечно, были такие очень тревожные: неужели сейчас Россия захватит Украину, неужели ей это сойдёт с рук.
Андрей:
До сих пор я помню эти лица контроллеров, продольных, конвоя, которые очень переживали. Насколько я помню, в тот момент у нас какие-то активные действия были: либо судились, либо закрывали дело, и нам часто приходилось видеть контроллеров. И вот я помню их лица: это стресс, это боязнь, это напряжение. Просто ты пытаешься уловить их эмоции, чтобы понимать, насколько там плохая ситуация, насколько опасная. Потому что информация в тексте принесенная кем-либо — это одно, а когда ты видишь просто страх животный в человеке с погонами — это совсем другое. И от этого тебе еще больше становится не по себе, потому что сложно воспринимать глубину событий, насколько там все страшно. Когда я узнал первые сводки военные, про тот же Чернигов, а там как раз моя родня живет, граница с Беларусью, мне казалось, что в первый месяц Беларусь может быть легко втянута в войну, либо она будет третьей стороной конфликта.
По факту так и есть: де-юре они там все на тоненького сделали. И вот это было очень-очень страшно, потому что понимаешь, что в ближайшие пару лет ты не сможешь ничего сделать. И находиться в заключении, когда у тебя в стране происходят какие-то военные действия, это еще опаснее, еще страшнее, потому что ты не можешь контролировать ситуацию со своими родными и со своим окружением. Это страшнее репрессий, и ты не можешь повлиять ни на что.
Естественно, пошли все эти разговоры: как мы будем жить в случае войны, как заключенные — политические и не политические — будут жить, что будут проблемы с продуктами в первую очередь, с коммуникацией, со снабжением и все остальное. Как будут жить зэки? И вот эта тема, по крайней мере, у нас в камере обсуждалась очень долго. И люди пытались спрогнозировать, что будет. Естественно были шуточки, что политических в первую очередь расстреляют возле стены. Потом тема войны переросла в такую для меня шизоидную, потому что многие политические в том же лагере, когда конфликт стал вялотекущий, просто тратят драгоценное время на вопросы про Украину вместо того, чтобы поговорить с родными, узнать как здоровье и все остальное. И ты думаешь, насколько людям плохо, что все скатилось в какой-то фанатизм военный.
Акихиро:
Хорошо, когда факты просят [рассказать], а в колонии у нас на звонке про это спросить не было возможности, и поэтому все скатывалось просто в слухи. Я старался абстрагироваться от этих каждодневных разговоров о том, что вот там Генсек НАТО то сказал, вот там украинцы захватили такой-то город, вот там у России потерь столько-то, у них не хватает техники. И обычно это было с оттенком надежды, что вот-вот Россия проиграет, что в вооруженных силах РФ зреет бунт и так далее. А ты понимаешь, что через неделю все эти надежды рухнут, что это вообще окажется вымыслом. И вот эти слухи они реально доходили до такого уровня, когда люди реально живут ими, вместо того, чтобы хладнокровно рассмотреть факты или не тратить время на пустые разговоры. Мне казалось, что это деструктивно даже для психики людей, потому что со временем они разочаровываются, видят, что все, что они обсуждают, оказывается недействительным.
Возвращаясь к вашему делу: международная преступная организация возникает как бы из ниоткуда. При этом она появилась не сразу: вас задержали в 2020-м, потом задерживали других людей в других городах, видимо, собирали дополнительные свидетельства против вас. И только в ноябре 2021 года признают большую, скажем так, сеть анархистов России, Украины и Беларуси «экстремистским формированием».
Понятно, что будучи анархистом в Беларуси, все понимают, что наша активность криминализирована, что рано или поздно все может закончиться задержанием, ни у кого не было иллюзий на этот счет. Но в вашем случае правовой беспредел был в полном разгаре, и вы получили огромные сроки за какие-то предыдущие акции и действия, которые до 2020 года квалифицировались как административное правонарушение. Каково это получать реальные сроки заключения по таким раздутым обвинениям, явно несоразмерным действиям?
Акихиро:
До 2020 года было понимание определенных правил игры: если ты берешься за какую-то радикальную акцию или серьезное мероприятие, ты понимаешь, что тебе за это грозит, ты понимаешь, как это может квалифицироваться, ты можешь как-то регулировать риски и понимаешь, на что ты готов, на что ты не готов, что сейчас имеет смысл делать, что нет. Когда появилась вот эта 285-я статья, появилось вот это дело организованной преступной группы (ОПГ), по-моему, был в феврале 2021 года, стало понятно, что это какая-то сумасшедшая статья с точки зрения законодательной, в плане доказывания каких-то фактов. Реально статья, вроде бы, как сложная [для доказывания], и было интересно, во что же это выльется, как они это все собираются оформить. А потом оказалось, что никаких сложностей в плане оформления там нет, потому что никаких доказательств в общем-то не было: против нас по делу предъявили все то, что имелось до 2020 года, ключевыми свидетелями были залегендированный свидетель из Бреста, Николай Толчков — оперативник ГУБОПиК, Иван Комар, подельник Никиты Емельянова, который освободился в январе 2022 г. Более того, мы узнали, что еще в 2019 году ГУБОПиК подавал материалы дела в Генпрокуратуру, пытался какое-то групповое дело сшить, но им отказали. А после 2021-го, когда уже поменялась судебная практика, стало понятно, что все, что угодно может пройти. И да, было немножко жаль сидеть за такие эпизоды, по которым реально до этого было либо административное дело, либо вообще ничего, а тут это превращается в уголовный состав — надпись на стене, за которую никого не задержали, становится 130 статьей. Это такое ощущение абсурдности было, на нас действительно повесили такое, что кажется: «Ого, какая организация, сколько всего делала, такая структура!» Ты ощущаешь, что звучит круто даже, а по факту понимаешь, что просто раскрутили совершенно из ничего. Вспоминались и российские вот эти дела, дело «Сети». Было интересно, как вот дальше будет это все развиваться, но все оказалось очень топорно.
Андрей:
Я хотел бы начать с закрытия дела [декабрь 2021 года], потому что когда дело закрывалось, стало понятно, как к этому пришло следствие, а точнее — ГУБОП. Потому что следователь Цибульский [глава следственной группы УСК по г. Минску, который вел дело] — это были просто руки ГУБОПа в юридической сфере. Мне было интересно, как появляются такие дела в более широком аспекте, поэтому я старался прослеживать тенденцию дел, схожих на наше, допустим, дело террористической организации «Буслы летят»: тоже беспонтовые эпизоды, типа хулиганства или вандализма, а возбудили «террористическую организацию».
И по факту я понял, изучая материалы дела, что ГУБОП просто собирал что-либо, проявлял деятельность, регистрировал все эти ОРМ, понимая, что впоследствии им дадут зеленый свет, чтобы это во что-либо вылилось. И вот они это собирали, собирали, собирали. Я не исключаю, что они просто продавливали какие-то изменения в процессуальном кодексе, в уголовном кодексе, пытаясь посеять в обществе мнение, и не только в обществе, но и, вероятно, в кулуарных разговорах в прокуратуре, на совещаниях Лукашенко, что у нас очень опасная обстановка с экстремизмом и терроризмом и нужны изменения в законодательстве, что вот у нас есть такие-то дела уголовные, или вот люди задержаны по таким-то обвинениям. Нужны были изменения, чтобы все вот эти материалы, чтобы всю их деятельность было удобно пустить дальше в суды, чтобы вся эта система хорошо заработала, чтобы следствие все без каких-либо проблем и проволочек отдала в прокуратуру, а прокуратура — в суды, чтобы не думать вернет ли суд на доработку или нет. По факту так и было потом со всеми изменениями в процессуальном кодексе, я думаю, что это вот такая большая деятельность ГУБОПа и КГБ с прокуратурой.
Что касается наших сроков и статей, то я так же воспринимал все это, как и многие: вот есть конкретные дела, конкретные действия, и раньше это вело за собой одни какие-то санкции, а сейчас ты понимаешь, что можно за хулиганское действие просто попасть за решетку на 10-12 лет. Тогда в заключении понимал, что, допустим, за пост или граффити меня сейчас лишат свободы примерно на пять лет, и у меня смещался фокус приоритетов: ты понимаешь, что уже особо ничего делать не можешь, думаешь о чем-то другом, например, о родных, о близких и каких-то товарищах, которые находятся сейчас на свободе, которым грозит та же участь. Думаешь, что со мной уже, по сути, все предрешено, и как бы так сделать, чтобы поменьше людей попало в эти условия. Пытаешься смещать фокус с себя на что-то другое, сам себя тем самым успокаиваешь, и тебе становится легче от этого.
Спустя четыре года 15 июля Автономное действие «Беларусь», Индимедию, блог и соцсети Миколы Дедка признали «экстремистским формированием», сделав вид, что это все «дочерние предприятия» вашей международной преступной группы. Как вы на это отреагировали, учитывая, что дело не забывается, не кладется в стол, а по факту стало своеобразным плацдармом для того, чтобы добавлять в него новые кейсы? Учитывая, что в заключении остаются товарищи по вашему делу, как думаете, какие у них перспективы?
Акихиро:
Андрей сказал про то, как, возможно, эти силовые структуры, спецслужбы продавливали какие-то изменения в законе, чтобы им было проще вести дела. Ходило же много разговоров до 2020 года о том, что ГУБОПиК чуть ли не расформируют, что их работой недовольны, был конфликт между ними и КГБ, о том, что они друг друга пытаются как-то душить. Бывшие сотрудники, с которыми я сидел, эту информацию подтверждали, что такая возможность была.
И в 2020 году ГУБОПиК сделал себе такой карт-банш, набрал себе вот этих очков по политике, реально их 2020-й в каком-то смысле спас. И вот эти большие дела, которые они начали лепить, позволяют реально бесконечную работу вести. Это как сейчас следственный комитет, МВД бесконечно могут находить новых людей за комментарии, за донаты, за протесты 2020 года, потому что реально же этих фотографий, комментариев множество. Единственное, что там сроки давности есть. А по преступной организации получается, что срока давности вообще нет: можно говорить, что вот человек в ней состоял до самого 2020 года. Как у нас по делу было — человек совершил якобы действие в 2016 году, потом нигде не привлекался, срок давности к 2021 году как бы истекает по эпизоду этому, по хулиганству, например. А ему говорят: «Так нет, вы же до момента задержания в 2021 году состояли в преступной организации». И доказывать это никак не надо. И то, что сейчас туда добавили «Автономное действие», Индимедиа, это уже даже не смешно. С другой стороны, если брать Николая Дедка: ему дали изначально небольшой срок, у меня все время было опасение, что этим может не ограничиться. Когда получаешь большой срок в каком-то смысле проще, потому что эти цифры ты не осознаешь — 15, 16, 20 или 25 лет, это кажется цифрами одного порядка, в том смысле, что ты надеешься, что эти сроки закончатся плюс-минус в один момент, какие-то события произойдут, что-то поменяется и там все выйдут с большим сроком. А люди, у которых срок небольшой, за них больше опасений, что на этом все не закончится, что им добавят срок. Это безумие, и насколько я знаю, больше пока нет таких дел по политике, которые сейчас вот так вот раскручиваются, это пока уникальный случай.
И о перспективах ребят, которые находятся в заключении, тяжело говорить, что-то там предсказывать, потому что даже про себя было тяжело что-то сказать конкретное два месяца назад. Очень много факторов, о которых мы не знаем, и, наверное, никто не знает, что произойдет. С одной стороны, если сравнивать с тем, какое было отношение к анархистам раньше, что не всех признавали политическими или затягивали с этим признанием, анархисты никогда не были в приоритете. Сейчас есть много медийных людей, правозащитников, журналистов, которые топ-прайорити, а есть — анархисты-радикалы, но по крайней мере всех признают политическими. Конечно, все ровно есть надежда, что может быть кто-то все-таки выйдет раньше, но большого оптимизма, к сожалению, нет.
Андрей:
На самом деле я удивлен был, что следователь Цибульский еще работает, и что механизм, который был отработан на нас, до сих пор используется.Когда меня привезли после освобождения к Цибульскому, то все было так же, как и в 2020 году: Цибульский теперь намного хуже выглядит, чем когда я последний раз видел его, но то же дело, те же вопросы, что и по делу преступной организации, такая же риторика. В тот момент я понял, что просто они используют те же механизмы, просто им нужно кого-то посадить. По тем же методичкам делают такую же работу.
А что касается самого дела, то просто они пользуются правовыми своими механизмами, то есть им не нужно ничего доказывать, если есть уже такое же дело закрытое. У нас в уголовном деле есть дело 2010 года по Францкевичу, Дедку, Олиневичу и остальным. И им не нужно доказывать то, что было в деле 2010 года в контексте нашего дела. Они сейчас делают то же самое: на основании вот этого дела со 160 томами и дела 2010 года добавляют какие-то дополнительные формирования, организации и все остальное, уже не доказывая какой-то контекст и что-либо еще. Они просто пользуются вот этими правовыми механизмами, которые позволяют так делать для каких-то их сиюминутных интересов, допустим, закрыть Дедка, продлить ему срок. Насколько мне известно, он сам не рассчитывал выйти через пять лет, то есть это маленький срок. Конечно, тогда еще ситуация другая была, не было войны и всего остального, но уже в тот период он понимал, что это будет раскрутка в любом случае, потому что это [относительно небольшой срок] очень странно в контексте ситуации и его персоны.
Что касается перспектив товарищей, которые находятся сейчас в заключении, то очень сложно оценить, потому что я когда освободился в первые дни еще не знал вообще, кто из моих подельников уже на свободе. Я был удивлен, что Акихиро был в тюремном режиме, потому что я этого не знал, когда был в лагере. До меня информация вообще плохо доходила, конечно, не говоря уже о людях, которые находятся на строгом режиме, тюремном. Поэтому очень сложно оценивать, но у меня большая надежда, что люди, хорошо себя чувствуют, и психологически, и физически, что системе не удалось их подавить и очень сильно повредить.
Мне кажется, не стоит ждать чего-то ужасного, как, например, смерти политических заключеннных. Я надеюсь, что ДИН это контролирует, что он не позволяет получить какую-то инвалидность, не допускает каких-то страшных событий, потому что, как бы это абсурдно не звучало, он несет ответственность за свой спецконтингент. Наверное, многие могут с этим не согласиться. Но я надеюсь, что вот это внимание к политическим заключенным со всех сторон: и со стороны ДИНа, и со стороны общественности, и из-за границы, если можно так выразиться, — будет позитивно влиять на всех политических, в том числе на наших товарищей.
Андрей вышел из колонии по окончании срока, освобождение Акихиро для всех стало неожиданностью. Но сейчас любой человек, который освобождается, не уверен в том, что он выходит реально на свободу, как будто это такая рулетка белорусская: кто-то в эту обойму попадает, кто-то не попадает. Вы с товарищами были частью одного дела, кто-то получил больший срок, а кто-то меньший, кто-то освобождается раньше, а кто-то — нет. Каково это выйти на свободу, понимая, что есть те, кто остается в заключении?
Акихиро:
У каждого политзаключенного своя история, кто-то проходил по индивидуальному делу, кто-то более политизирован, кто-то менее, кто-то попал по случайности, скажем так, и больше по освобождению не планировал и не планирует ничем заниматься. Мне кажется, люди, которые были вовлечены в политическую активность до 2020 года, ожидали, что репрессии будут, что они с этим могут столкнуться, и поэтому на этапе персонального освобождения ничего не заканчивается.
И вообще люди за пределами заключения не всегда свободнее, чем те, кто там. Много людей, которых ты знаешь, товарищей, с которыми что-то делал, или людей, которых ты знаешь с положительной стороны даже не лично, а просто по репутации, много людей — не только политических, а в принципе заключенных в Беларуси — находятся в бесправном состоянии. Даже если всех политических выпустят, все равно проблема заключения — она останется, потому что есть куча абсурдных дел, люди сидят непонятно за что, и про это даже не знают. Про политические дела хотя бы говорят (и то многих людей нет в списках), а есть люди, которые не имеют никаких надежд на то, что что-то поменяется, разве что амнистия их коснется, но глобально положение людей там не улучшается. Тем более, когда ты знаешь, что там находятся товарищи, мне, как имевшему больше 10 лет срока и просто по какому-то везению оказавшемуся на свободе, налогает определенный груз ответственности.
Заслуживаешь ты это [освобождение] или не заслуживаешь? Что ты можешь сделать, чтобы помочь людям, которые там находятся? Можно ли вообще действительно сейчас что-то, особенно находясь за границей, сделать полезное? Определенное такое замешательство есть. Но также понимаешь, что ты в стороне точно не будешь оставаться, потому что ничего еще не закончилось. Я лично вот так воспринимаю.
Андрей:
Да, очень красиво сказано про белорусскую рулетку, очень правильно. Но я все вышесказанное не называл бы ответственностью, потому что ответственность — это, мне кажется, про другое. Как бы это пафосно ни звучало, это скорее про долг: когда ты разделил вот это все, эти переживания, стресс, страдания во всех этих учреждениях. Я не застал те времена, когда людей политических в ИВС содержали в карцерах набитых битком, с клопами. То есть мне повезло, я застал еще этот [волонтерский] лагерь под Окрестина, слышал все эти крики [протестующих] «Выпускай», «Жыве Беларусь!». Немножко был в других условиях, намного лучше, даже успел передачу получить. И все равно, разделяя все вот эти беды с сотнями людей, когда содержишься больше года в СИЗО. Через тебя много людей проходит, которые задерживаются, осуждаются, а кто-то и освобождается, то есть быть безразличным по освобождению после этого к судьбам тех, кто там находится, это очень-очень сложно.
Мое личное мнение — нужно помогать каким-либо образом, не только политическим заключенным (хоть и в первую очередь тем, с кем ты разделяешь какие-то идеи, взгляды и мировоззрения), но и просто тем, кто по каким-то абсурдным делам осужден. То есть я считаю, что это правильно, это нужно, это необходимо.
Но в то же время, после всего этого опыта, я пойму тех людей, которые не захотят разделять, не захотят помогать кому-то, не захотят проявлять солидарность, а будут заниматься своими делами, собой. Это абсолютно нормально, и никто никого не должен принуждать к таким действиям или как-то на это смотреть сквозь призму непонимания.