На прошлой неделе освободился Алексей Полихович, один из немногих фигурантов болотного дела, кто действительно вёл активную общественную жизнь до злосчастного митинга 6 мая. (А сажали именно за это, как мы теперь все понимаем: по подозрению в активной гражданской позиции). Так вот Алексей еще до «болотки» защищал Цаговский лес, участвовал в антифашистском движении. Некоторые из тех, кто сидит четвёртый год в тюрьме по этому делу, на площади оказались случайно. Но Полихович осознанно выбрал такой образ жизни — открытую борьбу. Опасный образ жизни для нашей страны, будь твоя борьба хоть десять раз в рамках закона. И осознанно выбрал именно такой образ мысли. На Болотную он шел в колонне антифашистов.
Впрочем, на Болотной 6 мая Полихович попал под раздачу также случайно, как остальные участники митинга. Вырывали из толпы не глядя, кто попался под горячую руку.
Полихович на судах повторял, что не признает себя виновным, и понимал, что судят за убеждения.
Три года тюрьмы должны были исправить — что? Жизненную позицию? Но он свои взгляды пронёс через заключение. Если исправление значило изменить им, то он не исправился, так он сам говорит. Но кое-что все-таки выучил.
После освобождения Алексей рассказал об уроках зоны.
«Я три года не видел людей в разноцветном. Отвык от того, что рядом могут быть женщины и дети. Простые вещи сейчас кажутся новыми. После колонии Москва очень красивая.
Когда я попал на Петровку, я не понимал, насколько все серьезно. Воспринимал все, как какую-то экскурсию, жесткую, но экскурсию.
Арестовывали меня с формулировкой: «является активным участников молодежных объединений деструктивной направленности». У «эшников» (сотрудников Центра «Э», специализация — борьба с экстремизмом — Ред.) не было четкого мнения по поводу меня — правый я, левый. К кому меня приписать? Главное, чтобы страшно звучало.
Операм мы были интересны. Они привыкли работать с исламистами и нацистами. А левые, социал-демократы, либералы, кто по политическому делу ангажированному сидит, — для них это непривычное. Опера любили с нами общаться. Помню один из первых разговоров — толпа оперативников передо мной, рассказываю, за что сижу. Объясняю: не хотел никого бить, задачи такой не стояло — ну так сформулировал просто. Они сразу напряглись: «А какая стояла? Кто поставил задачу?». Грубовато они мыслят.
Про наше дело другие заключенные знали, откровенного негатива по этому поводу я не встречал. Даже наоборот, иногда видели публикации о нас, прибегали с газетой — «О, это наша рок-звезда». Не очень образованные люди встречались, которые думают: раз сидит за митинг, значит, националист. Я очень серьезно несколько раз ругался, меня это начинало оскорблять.
Я ожидал, что в СИЗО будет полная изоляция, а там хутор — друг с другом все на связи. Свое общество. На Бутырке мне объяснили, как «коней гонять». «Кони» в централе — это веревка, межкамерная связь. Книжки промачивали наркотиками и передавали, кому нужно было. Из-за этого, кстати, нам начали нормальные книги тормозить. По внутренним законам заключенных нельзя ставить под угрозу официальные каналы поступления продуктов, сигарет в централ.
Колония, где ты не заперт на 8 квадратных метрах, по сравнению с СИЗО похожа на нормальный мир. Там видно небо. И новенького в колонии сразу видно — мы все бледнющие приехали. За два года судов в грибы почти превратились. Я поедал кожей солнце. Загорел, сразу черный стал.
В какой-то момент мне стало даже казаться, что я родился в тюрьме. Просто меня потом выпустили на волю. Быстренько нашел себе друзей, жену, родителей. Накосячил чего-то — и обратно вернулся в тюрьму.
В колонии можно пойти учиться — на швею, токаря, электрика, автомеханика. На воротах промзоны написано «Труд освобождает». Отучился полгода на швею, пошел учиться на токаря и одновременно уже работал оператором швейной машинки. Зэки шьют простыни, наволочки, костюмы, одеяла, сумки… На освобождение я сшил рюкзак себе и Тане, моей жене. Еще передавал ей фартук, сумки.
На зоне у людей нет фильтра входящей информации. В основном читают плохие газеты. Когда мы сидели, зона читала хорошие газеты. Литературный журнал «Логос», где нет картинок, тоже брали, смотрели, удивлялись. Если зэков посадить на диету из «Новой газеты», «Ведомостей», даже если «МК» брать — на месяц, что-то они поймут. Но они постоянно смотрят телевизор — потом идут ко мне и начинают «отстреливать голову», как все плохо на Украине и какой Путин молодец. Особенно они любят всякий треш на «Рен-ТВ» — про рептилоидов и теории заговора.
Хорошие книги в тюрьме мало кто читает. В основном мыло — детективы, фантастику плохую. «Затягивают» книги с воли редко. Мы устроили с книжным магазином «Фаланстер» какой-то книжный карнавал: они мне начиная с СИЗО нескончаемым потоком книги передавали. Столько загнали книг в тюрьму, что я мог еще срок (лет? — Ред.) отсидеть, дочитывая! На волю я вынес всего один рюкзак — в нем только книги и письма. Выходя из зоны, надо по-максимуму оставлять там, что возможно. Не у всех есть возможность иметь две пары теплых носков. Я с собой забрал те книги, которые, уверен, не будут интересы никому. «Как писать хорошо» Уильяма Зинсера, учебник по русскому языку Розенталя — я подумал, что все-таки наконец выучу русский, чтобы стыдно не было печатать, вынес сборник прямухинских чтений.
Эти три года были. Не могу их отрезать или вычеркнуть. Наверное, я хотел бы провести их не в тюрьме, но я провел их там. Это фундамент, опыт, на котором я сейчас стою, я не могу его вытолкнуть из-под своих ног. Не потому что упаду, а просто не могу физически: это трудно, это глыба.
Злюсь ли я на кого? Каких-то прям катастрофических страданий не было за эти три года. Я могу злиться на эту систему за своих близких. Они-то уж точно не заслужили этого и ни в чем не виноваты.
За три года я как-то злее, наверное, стал. И подустал я.»