«Мам, не переживай, годик посижу и выйду»

Женская тюрьма в России: истории трех девушек, почти случайно попавших за решетку

Доля женщин среди российских зэков невелика: в женских колониях сидят 46,4 тысячи человек, более 10 тысяч ожидают приговоров в изоляторах. Женщин в России по закону запрещено отправлять в колонии строгого режима; впрочем, от этого жизнь в женских колониях проще не становится. Тема женской тюрьмы — не запретная, но и не обсуждаемая: о том, что происходит за решеткой, общество практически ничего не знает; за исключением, может быть, самых громких историй — вроде письма участницы Pussy Riot Надежды Толоконниковой из мордовской колонии. По просьбе «Медузы» журналистка Татьяна Дворникова поговорила с тремя девушками, познакомившимися с российской пенитенциарной системой почти случайно — и выяснила, почему женские тюрьмы иногда похожи на детский лагерь, а иногда — на ад.

 

В ночь на 2 июля 2012 года золотистый автомобиль Nissan Sentra остановился возле московского клуба «Баррикада». В машине находились шесть человек, за рулем сидела 23-летняя Ирина Липская, выпускница журфака МГУ. В тот вечер в клубе играла популярная среди ультраправых команда Outlaw Heroes Standing. Из «Ниссана» вышли трое, кинули файер в сторону стоявших у клуба людей и бросились обратно, но навстречу из припаркованной рядом черной иномарки выбежали несколько человек и повалили нападавших. К виску оставшейся за рулем Ирины приставили пистолет, ей велели выходить. Девушка попыталась уехать, по колесам ее машины открыли огонь. На светофоре автомобиль остановили, выбили стекло, вытащили пассажиров наружу. Мужчины из иномарки оказались сотрудниками центра по борьбе с экстремизмом МВД РФ: они знали об акции заранее и ждали машину возле клуба.

Когда Липскую повезли на освидетельствование, в больницу к ней приехали родители. «Мам, не переживай, годик посижу и выйду», — говорила она. В итоге она провела полтора года в московском СИЗО № 6. Ей вменялись статьи 213 ч.2 УК РФ (хулиганство, совершенное группой лиц по предварительному сговору по мотиву идеологической ненависти) и 150 ч.4 (Вовлечение несовершеннолетнего в совершение преступления). Обвинение просило для нее восемь лет колонии, но в 2013-м девушка вышла на свободу по амнистии.

«Здесь у тебя систему сломать не получится, извини»

В больнице мне поставили диагноз «сотрясение мозга» — это так нас задерживали. В Пресненском ОВД я попросила попить, и мне в голову ударили пластиковой бутылкой с водой. После попала в изолятор временного содержания. От стресса ни голода, ни холода, ни жажды не ощущаешь. Все идет своим чередом: раздеваешься догола, тебя проверяют и с матрасом поднимают в камеру. На следующее утро позвали на санобработку; хозяйственным мылом помыла голову, волосы как пакля потом. Конечно, тараканы везде, грязь, но я не придирчивая.

После суда по мере пресечения — СИЗО. Ты сначала сидишь в камере метр на метр, там только койка-сидушка и окно. Оформляют, отправляют на карантин, там 12 человек уже. Камера в сине-голубых тонах, пол из скрипучих досок. Выкрашено все небрежно, на лестницах противный запах. Я нормально все переносила, духом не падала. И только через неделю поняла, что меня на два месяца здесь закрыли — для начала.

В шесть утра подъем — мне было плевать, спала дальше, не знала, что кровать надо заправлять. За это могли в дело нарушение записать. Подали молочную кашу — поела от души, чай дали сладкий. Мне показалось, все очень хорошо. Некоторые, правда, бились в истерике. Стояла одна такая, доказывала дежурному: «Вы меня ни за что посадили». А он ее вообще знать не знает. Не понимала она, что другие люди сажают. Сразу скажу — как на воле себя ведешь, так и там надо. Вежливость всегда ценится — все мы люди, и если ты туда попал, надо себя вести нормально. Без ссор проще добиться того, что нужно.

С первого дня в СИЗО я писала дневник, мама — молодец, сразу же сделала передачку: ручку, бумагу, еду. Без передачек трудновато, но выжить можно. Самое главное — кофе, чай, сигареты. Минимум тебе дают — кусочек мыла и еду, которую там приносят. Главное не быть брезгливой и щепетильной, потому что если будешь всего кичиться, сойдешь с ума. Такие тоже были.

В камере, уже после карантина, всех интересовала моя жизнь. Я рассказала, что участвовала в драке против нацистов, что мы срывали им концерты. Интересовались про внешний вид, про татуировки — на воле или в тюрьме их делала? Я думала: совсем они дебилы — такое спрашивать, как такие красочные в тюрьме набить можно? Начальница тюрьмы на мою татуировку «Ломай систему» посмотрела и сказала: «Здесь у тебя систему сломать не получится, извини».

В камере 40 человек. Есть хаты и поменьше — на 12 человек. Там ужасно: нет отдельного закутка для туалета, нет душа, негде уединиться, даже на своей кровати чувствуешь себя в окружении людей. Висит телевизор, не вся камера хочет его смотреть, а он постоянно включен, если старший так хочет. А ты книжку хочешь почитать — и хрен почитаешь! В «сорокетнике» такой проблемы нет — все на кухне пялятся в телек. Есть душ, три туалета. Можно спокойно затянуться сигаретой на толчке в одиночестве — хоть какое-то личное пространство. Между шконками места мало, но развернуться можно. Четыре кровати одноместные — для избранных: старосидов или мошенниц, старшая кладет туда только «денежных» женщин.

В камере стригутся, волосы красят, педикюр можно сделать. Разрешают передавать косметику. Подруга-визажист красилась каждый день как на праздник и всех остальных красила, промышляла этим. Для тех, у кого есть деньги, в СИЗО отдельно открыта парикмахерская, есть массажное кресло. Хотят построить солярий — заключенные постоянно автозагаром мажутся, чтобы выглядеть поприличней. На тех, кто умеет за собой следить и у кого есть бабки, нет отпечатка тюрьмы.

 

Образованные женщины, в основном, сидят по 159-й статье «мошенничество» — богатые, за плечами несколько институтов, у государства пару-тройку миллионов украли. Они ведут себя как на воле: царицы, пальцы веером, сотрудничают с администрацией. Если ты попробуешь их поставить на место, то могут и в карцер закинуть, и вписать в дело, что ты злостная нарушительница.

У каждой камеры есть старшая — следит за порядком. Если нет старшего, все будут делать, что хотят — после отбоя разговаривать, не убираться. Будет как у второходов — бардак, разруха полная. Со старшей и спрос: если что-то не так, получает люлей за всех, ей выговаривают, почему не уследила. Старших выбирают камерой. Может назначить и администрация — тогда они сотрудничают, сдают информацию о других заключенных и получают за это привилегии — телефоны. Задача таких старших — подселить новеньких к тем, кто узнает подробности об их эпизоде. Тебя сильно раскручивают, ты что-то о себе рассказываешь, доверяешься, а потом это в твоем деле появляется. В тюрьме лучше никогда ничего никому не рассказывать, даже если ты доверяешь человеку.

В моей первой камере была как раз такая старшая от администрации. Сидела уже несколько лет, а на зоне так и не была, хотя ее осудили давно. Якобы открыли новый эпизод в деле, и у нее опять суды. На колонию ехать очень боялась: думаю, она собирала информацию и сдавала администрации. Старшая к тому же оказалась националисткой. Она сразу поняла, кто я, положила меня поближе к себе, стала рассказывать, как в молодости была скинхедом, брила голову, как лысая в тюрьму заехала. Ей было где-то 36 лет. Вроде взрослая женщина, а все туда же. Идеологических споров мы с ней не вели. Я посмотрела на нее и подумала — что с ней спорить? Глаза у нее карие, волосы черные. Но оказалась вполне начитанной — у нее было много книг о политике, давала их читать.

Драк в камере почти не было — старшая их пресекала, за этим строго следили оперативники.

Единственное маленькое преимущество, если старший по камере от администрации — разрешают гораздо больше: готовишь с кипятильником, есть электрический чайник, нет бомжатника. Богатые покупают чайник на камеру и, конечно, у них есть отдельный для себя. Их чайником пользоваться не стоит — наорут и изобьют. На унитаз, который себе забили избранные, садиться нельзя — только тем, кому разрешит старшая. Доля справедливости есть: там много больных, и чтобы всем подряд не заражаться, идешь только на крайний унитаз.

В тюрьме почти все семейничают — вместе готовят и проводят время. Обычно семейники лежат на соседних кроватях. Так камера разбивается на несколько групп, остальных людей ты не замечаешь. Девушка моего возраста, которая лежала на нижней полке, предложила мне семейничать: «Пошли приготовим что-нибудь!» Первую неделю я была без еды, и мы начали вместе варить супы.

Администрация старается распределять людей, чтобы абсолютно бедных камер не было — ведь у многих нет родни. Если людей без передачек собрать в отдельную камеру, то это администрации не выгодно — придется давать местную еду в положенном количестве. Когда в камере есть богатые, можно сэкономить.

Есть и одиночки, кто ни в одну семью не попадает, тогда они между собой общаются. Одиночками обычно становятся героинщики — они выглядят как полукалеки прогнившие. Я с любым человеком общалась спокойно, не гнобила никого. Но близко их к себе не подпускала. Все наркоманы — продажные твари, доверять им нет смысла. В одной камере я семейничала с наркоманкой — потом пожалела. Она пересказала оперативникам всю информацию, которую я ей доверила.

 

Конечно, в камере возникает иерархия. Те, кто побогаче, заставляют других работать. Три раза в день нужно убирать камеру, и дежурным назначается один человек. Если ты не хочешь дежурить, ты можешь продать свое дежурство — в основном, за сигареты и еду. Если хочешь курить, то можно подойти и купить дежурство. На тот момент оно стоило 120 рублей.

Дежурство раз в месяц. Я дежурила только однажды. В этой камере — хотя в других иначе — первое дежурство не продается. Три раза в день ты моешь полы во всей камере, подметаешь, вытираешь пыль, три раза моешь раковину и туалет, протираешь столы — это очень тяжело одной. Все чистящие средства, шторки в душ тоже покупаются твоими родственниками. Потом я начала у мамы сигареты просить — девчонкам они больше нужны. Сама я не курила. Потом, правда, когда отвезли на освидетельствование в Институт судебной психиатрии им. Сербского, начала — там одни психи, попробуй не закурить.

Новый год в тюрьме тоже празднуют — сценками разными в камере. Наряжаются, раскрашиваются, сами придумывают, как повеселить остальных. Снегурочку так нарядят — такое только наркошам в голову прийти может, а не нормальному человеку. В каждой «семье» готовят праздничный стол: салатики всякие, торты, газировка. Отбой и подъем как обычно, но разрешают посмотреть телек до ночи. Администрация подает избранным алкоголь — не раз замечала. В «семьях» подарки дарят из того, что доступно в передачках: кремы, шампуни, всякую бытовую химию, самодельные открытки.

В медсанчасти мне сделали флюорографию и поставили туберкулез второй степени. Отвезли в «Матроску» — «Матросскую тишину», там единственная больничка в Москве, а но-шпа — единственное лекарство от всех болезней. На первом этаже гробы стоят и траурные венки висят. В «Матроске» не камера, а какой-то подвал: зима, окно выбито, прикрыто тряпочкой, холод адский. Вместо туалета — дырка в полу. Но если ты находишь, с кем пообщаться, то все переживешь.

Поселили вдвоем с девочкой, которая уже раз пять сидела — ей тоже поставили туберкулез. Очень редко можно найти язык со второходками, они борзые. Благо, эта оказалась более-менее человеком. Мы с пацанами переписывались, дороги гоняли. Это делать просто: на веревку наматываешь носок, кладешь в него какой-нибудь груз — луковицу или апельсин, потом записку — и бросаешь. Если вбок нужно — ты веревку разматываешь и вертишь, ее на швабру ловят другой камерой. Если вниз — просто спускаешь. Соседка ночью это делала. Ей парни присылали героин, метадон, она кололась, когда я спала. Потом с первого этажа бутылочка пришла, мы на троих ее распили — это к нам тогда еще убийцу в камеру подселили.

Поскольку соседка считалась крутой, пацаны ей телефон передали. Она мне давала позвонить совершенно безвозмездно, хотя такое редко бывает. И как-то ей за это предъявила администрация. Меня тогда отвели к адвокату, она осталась в камере одна и давай звонить. Дежурный мимо проходил, услышал разговор, открыл камеру, а она телефон успела в себя засунуть. И дежурному говорит такая: «А это я сама с собой разговаривала». И так ее осматривали и эдак, но она бывалая, телефон сохранила. Я на стену перерисовала иллюстрацию из книжки Гоголя — фигуру человека. Так она ему шприц подрисовала. Постеры развешивали из журналов. Телефон она так с собой и забрала.

После двух недель в больничке оказалось, что врачи — идиоты: то ли снимок перепутали, то ли неправильно диагноз определили, но никакого туберкулеза у меня не было. Привезли обратно в СИЗО, но в другую камеру — в моей мест не было. Я просилась даже на полу спать, девять месяцев там отсидела, все родное. Но в другой камере встретила очень хорошего человека — Лену, старшую камеры, не от администрации. Она сидела за то, что воровала церковное золото из палаток. У них семейный бизнес был такой, а она на шухере стояла. Когда семью взяли, мать на всех показания дала.

Никакого режима не было — гоняешь дороги, куришь в любое время. Но в такой обстановке тоже трудно. Лена была жутко безалаберной и просила меня ей помогать. Она не могла составлять списки, графики дежурств, проводить собрания. Так я стала старшей по чистоте. Например, нужны графики стирки белья — если в один день все 40 человек свое мокрое белье повесят, будет ад — окна же не открываются. В каждой камере раз в неделю собрания. Старшие рассказывают правила поведения тем, до кого они не доходят. Например, некоторые не смывают после себя в туалете. Это просто отвратительно. Свинарник разводят. Старший тогда ставит их на дежурство.

Думаю, процентов шестьдесят в камере — ВИЧ-инфицированные; у кого-то бытовой сифилис. Если человек свои женские дела на виду у всех оставляет, в такой камере не хочется жить. Это все объявляется на собрании, но никого специально не позорят. Надо относиться к людям по справедливости, по-доброму. Но жесткость тоже нужна, чтобы тебя слушали.

Я дольше всех сидела — десять месяцев, и для остальных стала своего рода бывалой. Ко мне по-другому относились, было уважение. Когда я начала общаться с Леной, она ушла от своих «семейных». Тогда они меня просто возненавидели. Была жесткая ревность, они стали воду мутить — пожаловались оперативникам, что мы с ней дороги гоняем, что у нас телефон есть. Пришла в камеру оперативница, такая блондиночка с розовыми ногтями, но баба жесткая. Построила всех, на меня смотрит: «Ты! Собирай вещи, в другую камеру переходишь. И без вопросов. Через час чтобы готова была». Я в шоке. Те, кто жаловался, стоят довольные. Мы с Леной сразу все поняли. В итоге даже не стала собирать вещи — думаю, пускай конвой приводят. Но за мной так и не пришли.

Во второй камере я была миротворцем — мне как старшей было дозволено устанавливать справедливость. Когда мусульманки молились, другие начинали жаловаться, что они всем мешают. «Эй, вы, чурки, совсем охренели?» — вплоть до такого доходило. Успокаивала. Потом подселили к нам девочку — молодая, 18 лет — у нее отсталость в развитии, сидела за то, что случайно во сне ребенка своего задушила. В других камерах ее избивали.

Тяжелее всех в тюрьме беременным. Осмотр врача нужен, а все девять месяцев к тебе никто не подходит. Ты родила, всем плевать, тебя сразу обратно отвозят, а ребенок там остается. Выкидыши часто. Надо иметь хорошее здоровье, силу духа. Некоторые ломаются, плачут сутками, вены вскрывают. За полтора года, что я там сидела, четверо повесились.

Был случай, когда в нашей камере пожилой женщине плохо стало. У нее давление, эпилепсия. Никто не хотел ей помогать. Мы «скорую» вызвали, а врачи говорят — все нормально будет, и тут же уехали. У нее синие руки уже, а администрации пофиг. В камере с ней начали прощаться. Под утро добились второй «скорой», врачи хотели срочно ее в больницу везти, дежурные тормозят: «Конвой еще не готов!» Мы думали, она так и умерла, а она через месяц вернулась — в реанимации полежала. Ей дали три года, но на зоне ей полегче будет — у нее инвалидность, работать нельзя, сможет на лавочке сидеть.

Многие хотели поскорее в колонию уехать — там можно прогуляться по территории. Были и те, кто боялся зоны — женщины опасаются изнасилований со стороны других заключенных: там много кобыл, которые принуждают. Но, в основном, почти все добровольно сожительствуют. И в тюрьме такое бывает. В первой камере старшая — та националистка — тоже спала с женщиной. В открытую, конечно, лучше этого не делать, но если ты старосид, к тебе претензий нет.

Как-то ко мне приходили правозащитники, брали интервью. Администрация бегала вокруг, сразу на «вы» начали обращаться, я даже руки назад не отводила, когда шла — они мне слова не сказали. Когда мне задавали вопросы о том, как меня содержат, пять сотрудников тюрьмы облепили со всех сторон. Я старалась отвечать как есть, особых претензий у меня не было, местную еду не ела. Не имеет смысла жаловаться, что спина болит, что кровать жесткая. Потом спросили, как администрация ко мне относится — а там стоит заместитель начальника, оперативники — бред какой-то такое при них спрашивать!

Марина Чехова. Наркотики

 

Марине — 23, она освободилась в 2014-м. А перед этим, рассказывает она, были полтора года приключений: работа в хозотряде СИЗО № 5, психиатрическая больница в «Бутырке» и колония в Мордовии. Марина работала барменом и регулярно принимала наркотики: «Это было просто баловство с друзьями». Однажды дилер предложил ей приехать за товаром; девушка отдала деньги, забрала то, за чем явилась, и вышла на улицу. Выяснилось, что Марина напоролась на «контрольную закупку»: двое мужчин, «чинивших машину» в стороне, схватили ее под руки, показали документы и посадили в автомобиль.

«Меня быстренько упаковали. Даже денег не предлагали заплатить. После выхода я узнала, что человека, который меня так подставил, взяли за продажу, и тогда он решил слить остальных. Но потом и его в колонию отвезли», — вспоминает она. На левой руке у Марины выколоты девушка и волк — татуировка прикрывает шрамы от порезов. У нее нет родителей, только бабушка в Краснодаре и брат, которым она писала уже из СИЗО: «Мне даже не дали позвонить. Приехала, все подписала, созналась, у меня просто был шок. Конечно, бабушка расстроилась».

«Со мной было еще 20 девочек, и все они были как гиены»

Когда я попала в СИЗО, выглядела дико: худая, короткая стрижка, балахон какой-то. У меня были очень длинные волосы, после поездок в автозаке спутались, и я попросила сбрить их — напугали, что в тюрьме очень грязно. Зашла в камеру, и сразу поднялся галдеж: «Иди сюда, мы знаем, что у тебя произошло, ничего не рассказывай!» По мне тогда было видно, чем я в жизни занималась. Поначалу все улыбаются тебе, а вот потом начинается жесть. Скоро я увидела, какие на самом деле отношения между заключенными. Драки были. До суицида девушку доводили. Все разбиты на группки. Все воют против кого-то, дружат против кого-то.

Как вообще там гнобят? Если смотрели фильмы Гай Германики — сериал про школу, тогда поймете. Но это гораздо хуже — там взрослые женщины, они знают, на что надавить. По любым мелочам придираются. Самое страшное, когда гнобят по преступлениям. Унижают детоубийц, это особая, низшая каста.

После срока я уже, наверное, ничего не боюсь — узнала кроха, что такое хорошо, а что такое плохо. Когда тебя замыкает в пространстве, начинаешь совсем иначе воспринимать себя и других. Все упрощается на детском, примитивном уровне. Я вообще наивная и доверчивая, меня замесили бы в этой камере, если бы не поддержала одна девочка. Люди просто не могут выжить на одном тесном клочке пространства друг с другом.

В Москве до тюрьмы я потеряла паспорт. Документы нужно было восстанавливать в Краснодаре, и когда меня должны были отправить по этапу, я просилась остаться и сделать паспорт здесь. Не хотела в колонию. Это просто пытка — ехать в железных вагонах. Так я попала в СИЗО «Водник», чтобы работать и тянуть срок там. Со мной были еще 20 девочек, и все они были как гиены.

Что из себя представляет «рабочка»? Поначалу ты моешь, убираешь, стираешь за всеми. Встаешь в шесть утра, быстренько на завтрак — иногда и без него, идешь убирать участок. Здания администрации, пекарня, изоляторы, карцеры, подвалы — все это нужно мыть. Иногда ходишь по участкам, где сидят подростки или мужчины. Там иногда бывают чуть ли не бунты. Видела пару раз — у них там вообще веселуха в мужских СИЗО. Видела детишек. Они тоже каждый день чуть ли не бунтуют, постоянно обыски. У них алкоголь находят, ноутбуки.

Я пошла на пекарню — хотела спрятаться от всех. Работаешь себе спокойно, печешь хлеб на всю тюрьму. Пахнет хорошо, покушать всегда можно. Со мной работала еще одна девочка. Сначала мы дружили, а потом… Не буду углубляться в детали, ее поведение меня бесить стало, она в тирана превратилась. Мне было очень тяжело, перерезала вены. Была потеря крови, потеря сознания — я хотела все серьезно сделать, чтобы отвезли в больницу, чтобы обратно не вернули. И чтоб написали в дело, что ты с трудностями.

В хозотрядах действительно тяжело — очень много работы. Но туда имеет смысл проситься, если у тебя родственники в Москве — тогда все время передачки, свидания по плану. Если нет, то все сложнее: отвезут в какой-нибудь Хабаровск, родные за тебя переживают, но не могут добраться.

 

После того, как перерезала вены, попала на «Бутырку». Меня закалывали разными препаратами — там всех лечат, даже если ты не болен. По времени я вообще потерялась из-за этих лекарств, не вспомню, сколько пролежала. Но хотела пробыть как можно дольше. Поэтому… Опять, в общем (показывает на вены).

Кололи галоперидол. Ты спишь сутки, потом встаешь, тебе снова делают укол, опять спишь сутки. Когда уже начинаешь отходить, через несколько дней можешь встать, покушать один раз. Потом становишься адекватней, начинаешь больше двигаться. От тебя отстают. Подходит твоя выписка, и ты думаешь-либо ты уходишь, либо снова царапаешь руки. Но там были и люди, попавшие по адресу. В палате лежала девочка 16 лет, очень милый ребенок. На поверке, когда полностью называешь свою статью, я узнала, что она убила женщину, разделала ее на части и ела внутренности. Я просто не поверила. Но вообще в «Бутырке» долго не пробудешь — если долго лежать, можно и дурочкой остаться. Галоперидол и на психику влияет, и на память, это ощущается. Люди, которых сильно закалывают, становятся как овощи. Отходят, но последствия есть.

Когда пришла бумажка, куда меня отвезут — а там значилась Мордовия, все вокруг стали бледными, а я бледнее всех. Боялась, что меня убьют за мой характер. Боялась физического насилия. В СИЗО у первоходов много слухов про зоны. Девочка, которую доставили к нам оттуда на пересмотр дела, как раз отбывала свой срок в Мордовии. Она сказала так: если ты будешь работать — даже если будешь стараться изо всех сил, все равно будешь получать.

Как к этапу готовиться? Да никак. Сидишь и трусишь, что уже скоро. А там тебя все подбадривают, кучу вещей надают, продуктов, слова хорошие скажут, посоветуют что-то. Ты всех обнимешь, пожелаешь скорее выйти, хоть и ссорились раньше — неважно.

Когда в ИК-13 приехала, у меня был жуткий стресс — я еще вся переколотая была после «Бутырки». Думала, меня будут убивать и мучить, как и рассказывали. От страха сразу села за машинку и начала шить. Стало получаться, вышла на дневную норму. Все офигели просто. Если не начинаешь шить, то сажают в карцер, получаешь там люлей, потом выходишь и стараешься еще больше. В карцере стоит машинка, ты там учишься подолгу. Мы шили защитные костюмы.

День выглядит так: в шесть утра подъем, зарядка и завтрак. В семь ты уже должен стоять у промзоны. Все очень быстро. Оделись, вышли, зашли — и шить, шить, шить до трех часов дня. Сначала был перерыв на обед, потом его стали делать после работы, чтобы выработка была больше. Потом полчаса на обед и дорогу с отряда. После уборка на участках, хозработы, проверка, в конце дня немного личного времени.

Я все время боялась, что сяду в карцер и мне надают по шее, и хотела шить, чтобы от меня отстали. Это очень помогло, меня вообще администрация не трогала. Я до самой ночи оставалась, потому что у тебя дни за машинкой пролетают — прошил палец, ничего страшного, дальше шьешь. Первая моя зарплата была 90 рублей. Были девочки, которые и по пять рублей получали — даже на сигареты без фильтра не хватит.

Режим колонии сильно отличается от СИЗО. Не лучше и не хуже — просто по-другому. Ходишь себе свободно. И я чувствовала, что скоро домой. Но когда срок к концу подходит, то начинаются всякие бабские склоки. Тебя начинают ненавидеть, что ты скоро выйдешь, а они останутся. Как-то девочка одна, которая уже семь лет сидит и ей еще пять осталось, плеснула в меня кипяток. Я вылетела через стол на нее, все перевернула, ввязались еще три человека, была драка. Все под конец хотели меня как-то задеть. Меня вызвала начальница, я ей рассказала как было — не посчитала это постыдным, она сказала: не переживай.

Вообще, в администрации сколько озлобленных людей, столько и хороших. Начальник отряда за нами как за детьми следила. Ты будто в школу возвращаешься, тебя уроки спрашивают, на продленку оставляют, по головке гладят или в угол ставят. Уже все взрослые женщины, много убийц, кто за наркотики сидит, кто за воровство — все превращаются в детей. Прессуют сильно, если ты не работаешь. На женских зонах все должны работать. Постоянно вынуждают сотрудничать, помогать, нарисовать что-то, пошить, что-то переписать, покрасить, вырастить цветочки, быть в работе.

Была история: заехала молодая красивая девушка, общительная, улыбалась постоянно. Когда я выходила, у нее уже не было зубов, волосы все выдраны. Она просто не смогла шить — не получалось у нее! Пошла в штыки, ее дубинками в карцере били очень сильно. Раз за разом.

Коллектив там, конечно, страшный — как в час пик на водопое в период миграции диких кабанов. Привыкаешь, главное — не бояться и остаться человеком. Изнасилований нет, но в колонии сидят люди по 10–20 лет, и они уже совсем другие. Волей они не живут — не думают о родителях, о том, что за стенами. Сидят «семьями», к ним уже администрация так относится, все знают, кто с кем, что за пара. Женщины иногда пристают к новеньким, берут под свою опеку, шуточки там разные идут. Если ты просто красивая — ты никому не нужна. А вот если красивая и «греешься» нормально — передачками всякими, то спрос на тебя большой.

Отношение к тебе — в зависимости от того, сколько времени сидишь, сколько шьешь, какой у тебя мешок с продуктами. Если у тебя много чего есть, но ты не шьешь, все равно люлей дадут. Если вовремя подсуетиться, можно попасть в актовый зал, тогда тебе вообще повезло: будешь сценки всякие ставить, плясать. Люди от скуки туда идут, костюмы карнавальные шьют, театр делают. Старосиды, кто по десять лет, любому изменению в режиме рады — сами хотят что-то делать. Концерты, КВН, спектакли, конечно, были такие, что у меня аж бровь дергалась от эмоций. Есть еще конкурсы красоты — все просто преображаются. Платья из дома заказывают, прически делают; выходят просто девочки из клуба. Снимают на видео, в газеты фотографируют — это чтобы отчитаться «у нас все хорошо».

Администрация подбивает на всех стучать, выуживать информацию о предыдущих преступлениях, не надо на это обращать внимания. Просто делай то, что от тебя требуется — есть обязанности, если ты это выполнишь, ничего страшного не произойдет. Если где-то схитришь, то против тебя и обернется.

Жалобы я не писала. Конечно, писать нужно, если тебя сильно обижают и прессуют, но нужно делать очень грамотно, через адвокатов. Но когда с проверками приезжают, то все вылизывают, тебе ничего сделать не дадут. Я особо не обращала внимания, меня никто не трогал. Когда я освобождалась, меня начальник колонии как родную отправляла. Дала три тысячи на поезд. Я получила очень много уроков. Сейчас с благодарностью вспоминаю.

Яна. Почти грабеж

 

Зимним вечером 22-летняя Яна вместе с друзьями провожала знакомого на поезд. После этого компания направилась в торговый центр — пообщаться и немного выпить. Девушка вспоминает, что после нескольких стаканов алкоголя они отправились на улицу и встретили женщину в меховой шубе. Яна и ее друг — веганы, идейные противники использования продуктов и вещей животного происхождения. «Мы просто решили отрезать у нее небольшой клок волос», — рассказывает она сейчас. Однако женщина и ее муж разбираться в мотивах напавших на них веганов не стали и заявили полиции, что у них пытались отобрать сумку. В итоге веганов осудили по статье 161 часть 2 (грабеж). Яна провела девять месяцев в СИЗО и 15 месяцев в колонии.

«Как детский лагерь какой-то»

Мои изначальные представления о тюрьме были, наверное, как у всех — думала, каждый сидит в отдельной бетонной камере как в американских фильмах, всех избивают, мучают. Но вообще, все не так страшно, как рисуют. Наша колония в Калужской области, правда, была не особо показательной — ее открыли недавно, там раньше сидели малолетки, а потом завезли женский контингент. Учреждению исполнялся год, когда я была там. Публика в основном московская, много богатеньких. Всего 300 человек — это очень мало для колонии, одни первоходы. Основные преступления — наркотики, убийства, кражи.

Все переехавшие с других зон поголовно утверждали, что в плане устройства колония нормальная — есть душ, а под конец моего срока и горячая вода появилась. Работали мы обычно два через два дня по 12 часов, на других зонах не так — пашут каждый день. И несмотря на такой рабочий график, переехавшие жаловались, что в плане отношения мусоров к нам — здесь просто ад. И повсюду видеонаблюдение — каждый сотрудник ходит с камерой на груди. Одна девочка как-то не выдержала и сорвала камеру с мента. Ей пришили статью «нападение» и добавили срок.

Сама я, честно говоря, не очень понимала, что происходит — сравнивать было не с чем. Но плохое отношение ощущалось. Когда под конец смены тебя снимают с работы, то с «промки» (промышленной зоны) тебя выводят в «жилку» (жилую зону) и проводят через коридор с металлоискателем. Охранники должны были делать это очень быстро, но никогда не торопились — могли специально начать обыскивать, заставляли снимать одежду. Отводили несколько девочек в столовку и не выпускали оттуда. И вот: три человека едят, а все остальные ждут. Конечно, ты тут и на мусоров злишься, и этих троих подгоняешь. Могли еще прийти и вытащить все из тумбочек. Про физическое насилие — тоже было несколько раз.

 

Иногда проводили трудовые марафоны по пошиву мусорской формы. Одна бригада без выходных работала три недели по 12 часов, а по ночам ее сменяла другая. Я раньше не шила, да и там особо не старалась этому научиться — мне и давали самую тупую работу.

В выходной день был клуб, где заведовал психолог. Основной репертуар — профилактические фильмы про наркотики и другие колонии. Потом клубом стала руководить севшая за траву девочка из МГУ, она хорошее кино выбирала: «Форрест Гамп», например. Свободное время иногда было — ходила в спортзал, занималась йогой и кросс-фитом, но отличие от СИЗО в том, что тебя постоянно могли отвлечь. Мусора собирали всех в холле и рассказывали про грядущие комиссии. Как детский лагерь какой-то.

У нас был блатной отряд, люди с деньгами. Они постоянно в колонию что-то покупали, то диваны, то холодильники, ментам — планшеты.

Самым тяжелым было то, что приходилось подчиняться и делать то, что совсем не хотелось. Если ты отказываешься, нужно идти в отказ до конца. Тебя начнут гнобить, тогда ты должен терпеть. В принципе, ничего страшного не будет, тебя не изобьют. Но будет трудно в моральном плане. Начнут бросать в твой в адрес всякие словечки, остальные это подхватят.

Если бы меня заставили помыть туалет — для колонии это совсем унизительно — я бы ушла в отказ. Мыли туалеты не опущенные, а те, у кого не было родственников и денег, они мыли туалеты за сигареты. Были и другие — они мыли, потому что просто размазня. Ну, или бабушки, которым уже все равно. Отдельная работа — выносить мусор, туда посылали тех, кого не уважали. Это делали, в основном, молодые девочки.

Мне было все равно, моет ли человек пол, туалет, выносит мусор — просто дело в том, как к этому относятся другие. Все в приказном тоне: иди и убирай. Я пыталась общаться на такие темы, говорила, что не надо гнобить других людей, но меня никто не понимал. Они считают это слабостью, и если ты это показываешь — начинают гнобить. Проявления слабости — это если ты плачешь, не можешь никому ни в чем отказать, тебе можно что-то грубое сказать, а ты промолчишь.

Про то, как стоит вести себя в колонии: есть несколько путей. Все зависит от того, хочешь ты выйти по УДО или нет. У нас все знали, что никто по УДО не выйдет — в нашей колонии выходили только за бабки. За первый год ушли два человека, и им скостили только месяцев 10 из общего срока в девять лет. Рассказывали, что расценки такие: один миллион за полтора-два года.

Если ты не рассчитываешь на УДО, можно поступить двумя способами — жить как все или пойти в отказ от всего. Если не нравится работать, хочешь ото всех отделиться, не хочешь ходить на хозяйственные работы, тебя могут поселить на строгие условия. Там будет похуже — меньше передачек, подъем раньше, нельзя полежать в течение дня, шить также нужно. Но если пошел на более жесткие условия, то зачем вообще работать? Бывалые рассказывали, что просто сходишь с ума, когда ничего не делаешь.

Если все-таки хочешь выйти по УДО, стоит делать все, что тебе говорят, проявлять инициативу, участвовать в мероприятиях. У нас были разные концерты, в основном, приуроченные к датам. Приезжали важные шишки, телевидение, девочки ставили мюзикл «Анастасия» — просто мультик посмотрели и станцевали. Тебе за это могут дать поощрение, ты сможешь лишний раз сходить на свиданку. Когда будет срок УДО, можешь сказать: у меня пять поощрений, давайте УДО, я хороший.

Я не пошла в отказ, потому что, наверное, надеялась на УДО. И не хотела, чтобы на меня морально давили. Когда я сейчас приезжаю в колонию на свиданки, то понимаю, как ненавижу эту администрацию. Такие твари! Хорошие люди там не работают. Я старалась занимать себя книжками, узнавать что-то новое. Положительным для меня тюрьма стала в плане опыта, но отрицательным — в плане времени. Мне уже 24, а я потеряла кучу времени.

Если ты все-таки попал туда, не надо думать, что ничего не наладится — это все временно. Если ты нормальный человек, к тебе будет нормальное отношение. Насилия между зечками почти не бывает. Единственный случай знаю — когда я уже уехала из колонии: две заключенные избили женщину, болевшую раком, и она умерла. Но им ничего за это не было.

Источник